ПОИСК Статьи Чертежи Таблицы Тридцатые годы из "Труды по теоретической физике и воспоминания Том1 " Тридцатые годы. Мне кажется, что С.Д. просто посчитал меня заслуживающим доверия. Прежде всего, он сразу увидел, что я интраверт, держу свои мысли и эмоции внутри себя и нужны усилия, чтобы они вышли наружу. Поэтому маловероятно, что я просто так сболтну что-нибудь лишнее. А главное, С.Д. почувствовал, что по своему развитию я стою заметно ближе к нему, чем к своим сверстникам. Понимаю, что сказанное скорее всего вызовет недоверие и будет воспринято как проекция нынешнего умонастроения на то время. В попытке все же убедить читателя мне придется отвлечься от интернатской темы и вернуться к довоенным временам. [c.342] А потом этот след постепенно начал углубляться. Тридцать второй - тридцать третий годы, непрерывные звонки в дверь — крестьянки с детьми просят корочку хлеба, по дороге в школу на скамейках на бульваре лежат голодающие и не поймешь, живы ли они, а солдатики (крестьянские же дети ) сгоняют их сапогами и прикладами. Тридцать второй год (примерно), мне 6 лет, мы, полуголодные воспитанники детской группы на Яузском бульваре, стоим вокруг мальчика и смотрим, как он ест ослепительно белую булку с какой-то невиданной красной рыбой. У нас же хорошо, если есть ломтик черного хлеба с повидлом. А у меня папа чекист — говорит мальчик гордо. [c.342] Январь 40-го года — отец оправдан и возвращается с подорванным здоровьем домой после двух лет следствия в Бутырках, я подслушиваю его скупые рассказы о том, что такое активное следствие медицинская комиссия в начале следствия (для тех, кто пойдет на процесс) с целью выявления слабых мест организма, на которые потом воздействует следователь отца, всю жизнь мучившегося от, деликатно выражаясь, почечуя, сажают на стул с торчащим ржавым гвоздем ему удалось сделать петлю, но уйти из жизни ему не дали (умер он уже на воле через три месяца после возвращения)... [c.343] И еще одно трагическое событие, ужас которого раскрывался передо мной постепенно.. . У упомянутого выше дяди Васи (Василия Сергеевича Анучина) была дочь Ляля, друг моего детства, — наши матери были подругами с гимназических времен. В 37-м году ее отец, командир отряда, освобождавшего в гражданскую войну Иркутск от белогвардейцев, и тогда же покоривший сердце молоденькой студентки, был взят и вскоре расстрелян (его прах покоится в братской могиле 1 на Донском кладбище). Через короткое время взяли и мать, а Лялю, которая была старше меня года на два, приютили дальние родственники. Носле этого она исчезла и перестала появляться у нас дома. На мои расспросы о ней мама как-то странно отводила глаза. А потом я случайно подслушал ее разговор с кем-то и узнал, что Ляля, не выдержав тоски по родителям, травли в школе и горькой сиротской жизни у родственников, застрелилась 15-и лет от роду из охотничьего ружья... [c.343] Хочется надеяться, что этот экскурс в проклятые довоенные годы, не только объяснит, откуда взялись критические взгляды у совсем еще зеленого юнца, и природу доверия со стороны моего старшего друга. Он, надеюсь, убедит моих друзей по интернату, что их старший товарищ был нередко в думу погружен (как писала позднее в своей поэме Рина Межебовская) не от большого ума, а скорее наоборот — от мучительных (ведь шла смертельная схватка с фашизмом ) и в большинстве бессильных попыток ответить на кучу проклятых вопросов при полной невозможности задать их прямо и открыто окружающим... [c.343] Вернуться к основной статье