ПОИСК Статьи Чертежи Таблицы Из воспоминаний о Давиде Киржнице. В. И. Григорьев из "Труды по теоретической физике и воспоминания Том1 " Мне посчастливилось подружиться с ним около полувека назад. Встретиться раньше мы вряд ли могли, хотя, как выяснилось потом, у нас была даже общая знакомая — моя одноклассница, Майечка Печеник, о которой мы оба впоследствии вспоминали с очень теплым чувством. [c.366] После получения аттестата и возвращения в 1943 г. из эвакуации в Москву, он поступил в Авиационный институт. На одаренного студента вскоре обратили внимание, и одна из преподавательниц решила показать его Льву Давидовичу Ландау. Тому второкурсник Давид понравился настолько, что он помог ему перевестись на Физический факультет МГУ. [c.366] Дипломную работу Давид делал под руководством A. . Компанейца, который порекомендовал ему посоветоваться с Игорем Евгеньевичем Таммом. Этому знакомству суждено было сыграть в жизни Киржница особо важную роль. [c.366] Тематика дипломной работы — а она была посвящена проблемам поляризации вакуума — несколько неожиданно сказалась при его распределении. Такое распределение тогда было обязательным, и Давида распределили на завод в Горький, где директор, усмотрев в названии дипломной работы слово вакуум , направил его в цех электровакуумных приборов. [c.366] Когда об этом курьезном эпизоде мне, улыбаясь, рассказывал сам Давид, меня, помнится, больше всего поразило, что о том времени у него остались очень хорошие воспоминания. Там постоянно возникали технические проблемы. Ну, конечно, называть их проблемами — слишком громко, но часто это были настоящие конкретные задачи, и решать их нужно было быстро, на ходу, а для этого требовалось четкое понимание физики дела . [c.366] Такое четкое понимание физики дела, мне кажется, навсегда оставалось важнейшей научной чертой Киржница. Это качество встречается у теоретиков, увы, далеко не всегда. Изнемогающие в неравной борьбе с ими же порожденными математическими трудностями, некоторые из них порой перестают помнить о физической первооснове науки. Конечно, математика не только необходима, но (в лучших своих проявлениях) и прекрасна, и Киржниц владел этим инструментом теоретиков блестяще. Но физика, как мне кажется, никогда не оттеснялась у него на второй план. [c.366] И это не было просто везением. Точнее, повезло всем — и Давиду, и ФИАНу, да и всей теоретической физике. Можно, конечно, предполагать, что и в любом другом месте Давид пробился бы , но, слава Богу, все получилось так, как получилось. [c.367] В моем представлении, тогдашний Теоротдел ФИАНа был райским местом. Виталий Лазаревич Гинзбург как-то сказал про тамошнюю атмосферу (это было значительно позже, когда отмечался его юбилей) сволочи здесь не приживались . Удивительное дело, но даже я, типичный человек со стороны, не работавший в ФИАНе и только старавшийся не пропускать еженедельные семинары, это отчетливо понимал. И мог только порадоваться за Давида и, признаюсь, завидовать ему, но белой завистью . [c.367] Мои же обстоятельства в то время были не блестящими. Носле окончания аспирантуры и защиты диссертации комиссия по распределению определила оставить меня при моей кафедре теоретической физики, но тогдашний заведующий кафедрой (я не хочу называть имени этого человека, которого уже давно нет на свете) написал в надлежащие инстанции , что политическое лицо Григорьева ему не ясно . ..За неясность лица я не только не остался работать на физфаке, но некоторое время вообще не мог устроиться нигде, пока не нашелся человек, который совершил — по тем временам героический — поступок, сказав, что он принимает меня на работу и готов за меня поручиться. Этим человеком, благодарность к которому никогда на покинет меня, был заведующий кафедрой физики в Нефтяном институте, Михаил Михайлович Кусаков. [c.367] Коллективу, в котором я оказался и провел 8 лет, я многим обязан. Но что касается теоретической физики, то при педагогической нагрузке, доходившей порой до 36 часов в неделю, я мог только судорожно бить лапами , стараясь если не сбить масло, то хотя бы не пойти ко дну. Понятно, как важны тогда для меня (как, я уверен, и для многих других) были Таммовские семинары и общение с их молодыми активными участниками — в частности, с Володей Файнбергом, с моим полным тезкой Ритусом, с Борисом Болотовским и, конечно, в первую очередь — с Давидом. [c.367] Теперь я понимаю, что это имело для меня не только (и не столько) научное значение, но и являлось способом поддержать иллюзию причастности . И не только причастности к теоретической физике, но и к несравненной атмосфере увлеченности тем прекрасным, что есть в нашей науке, и в той нравственной атмосфере, которая в ней должна царить. Творцом этой атмосферы в ФИАНе были, несомненно, Игорь Евгеньевич Тамм и его ближайшие сподвижники, В.Л. Гинзбург и Е.Л. Фейнберг, и поддерживалась она удивительным душевным единством всех его более молодых коллег и учеников, которые не могли себе и представить другого отношения к учителю, к физике и друг к другу. [c.367] Жизнь показала, что даже время оказалось над этим не властно — примером тому можно назвать памятную всем позицию большинства фиановцев в деле Сахарова . Думаю, многим известна, в частности, и личная доля участия в этом Давида. [c.367] Давид не только проникся этой атмосферой, но на всю жизнь сохранил к Игорю Евгеньевичу особое, хочется сказать, благоговейное отношение. И мне кажется, что и у академика Тамма, всемирно известного ученого, было особое отношение к его ученику Киржницу. Я думаю, что многие еще помнят, как Игорь Евгеньевич, после одного из докладов Давида на семинаре (речь шла о нелокальных теориях, помнится) прочувствованно поблагодарил Давида за науку . [c.367] Очень высоко ценил Давида и Андрей Дмитриевич Сахаров. Во время ссылки в Горький Сахаров особенно дорожил возможностью узнать от Давида о научных новостях, обо всем, что делается в Теоротделе. [c.368] Я старался следить за работой Давида. Сначала добросовестно пытался изучать все его статьи (спасибо, он часто дарил мне оттиски), но вскоре понял, что угнаться за ним не могу. [c.368] Быстро увеличивалось не только количество публикаций, но и диапазон задач. Если вначале дело касалось преимущественно выхода за пределы пертурбативных методов в лаграпжевой квантовой теории поля, то вскоре в повестку дня вошли и более общие принципиальные вопросы. [c.368] Все в Давиде казалось мне привлекательным — не только его ум и обширные познания, но даже и внешность его чуть сутулая фигура, большая голова и близорукие глаза за толстыми стеклами очков, его выразительные светлые глаза, которые в минуты возбуждения, казалось, начинали светиться и вылезать из-под взлетавших вверх на огромный морщинистый лоб бровей, его чуть рыжеватые волнистые волосы и даже его манера курить (курил он очень много и даже не расставался с персональной пепельницей когда однажды, попав в больницу, он по требованию врача бросил курить, то ему вскоре стало так плохо, что доктор поспешил срочно отменить запрет). [c.368] Часто вспоминаю его глуховатый, с хрипотцой курильщика голос, его манеру подчеркивать некоторым замедлением темпа речи особо важные места. В его поведении, в его манере говорить было нечто, дававшее сразу почувствовать обаяние и значительность его личности. Он не был душой общества , но был заметен в любом обществе. [c.368] Мне запомнился один из самых давних наших с ним разговоров о физике. Тогда только что до нас дошли работы Лэмба и Резерфорда и статьи Томонаги, Фейнмана, Дайсона и ЬПвингера по новой квантовой теории поля , и проблема ультрафиолетовых расходимостей вновь во всей ее зловещей красоте засияла перед теоретиками. Метод перенормировок, при всей его спасительности, далеко не одним Ричардом Фейнманом воспринимался как метод заметания мусора под ковер . [c.368] Вернуться к основной статье